6 [САМОТЕРМИДОР]

Первые признаки социальной усталости появились в конце 1919 – начале 1920 года. Шла гражданская война. Прямой революционной помощи с Запада не было. Рабочий класс размывался, на фронтах погибали его лучшие представители. Экономическое положение ухудшалось. Революционеры делили власть с голодом и нуждой. Ожидания масс не оправдывались. На смену неимоверному напряжению сил, надеждам и иллюзиям заступали упадок духа и разочарование. Назревал обязательный для каждой революции откат.

В революционном лагере повеяло холодком. Ослабленный рабочий класс еще мог держаться какое-то время. Крестьянство, тянувшее на себе воз «военного коммунизма», все более чувствовало несоответствие средств казавшимся совсем еще недавно так легко достижимым целям.

Первым из руководителей революции тревожные симптомы заметил Троцкий. Под влиянием настроений крестьянской по своему составу армии (всю гражданскую войну Троцкий практически безвылазно находился на фронтах) и опыта хозяйственной поездки на Урал зимой 1919–1920 гг. он писал в ЦК партии большевиков в феврале 1920 года: «Нынешняя политика уравнительной реквизиции по продовольственным нормам, круговой поруки при ссыпке и уравнительного распределения продуктов промышленности направлена на понижение земледелия, на распыление промышленного пролетариата и грозит окончательно подорвать хозяйственную жизнь страны».

Троцкий предлагал «заменить изъятие излишков известным процентным отчислением – своего рода подоходно-прогрессивный налог – с таким расчетом, чтобы более крупная запашка или лучшая обработка представляли все же выгоду», и на этой основе – «ввести элемент личной заинтересованности», перейти, «в известных пределах, к товарным формам хозяйственного оборота», «восстановить в той или другой степени внутренний рынок». С этим, по существу нэповским предложением было связано другое, касающееся новой организации промышленности, черновое и робкое, но направленное против предельно централизованной системы главков. Кстати, при введении нэпа, с марта 1921 года, первые шаги также были весьма осторожны.

«Нэповские предложения» 1920 года были отклонены Центральным Комитетом. Троцкому удалось собрать лишь четыре голоса против одиннадцати. Ленин в то время решительно настаивал на сохранении продовольственной разверстки. В 1924 году Троцкий замечал: «Можно сейчас по-разному оценивать, в какой мере переход к новой экономической политике был целесообразен уже в феврале 1920 г. Я лично не сомневаюсь, что от такого перехода мы были бы в выигрыше.». Еще пять лет спустя он уже твердо считал, что то решение ЦК было ошибочным.

Пока шла война, недуг отката протекал в стертых формах. Но стоило ей завершиться (да и время работало уже не на революцию), болезнь мгновенно вылезла наружу. Начало 1921 года ознаменовалось крестьянскими восстаниями в Тамбовской губернии, на Украине, Дону, в Сибири. В марте вспыхнул мятеж в Кронштадте.

Под артиллерийскую канонаду, в атмосфере угрожающих настроений в армии Х съезд большевистской партии принимает решение о переходе к новой экономической политике.

Теоретически возможны два варианта отката рабочей революции. Откат может быть произведен усилиями контрреволюции. Именно так, после отклонения нэповских начинаний Троцкого, по тамбовско-кронштадтскому пути и пошло развитие. Но, с другой стороны, что мешает революционерам упредить события, организовать откат своими силами, искусственно выпустить пар реакции? Почему бы не попытаться, если общее направление движения известно?

Я могу только предполагать, основываясь на ветианском опыте, что большевистские лидеры в своих раздумьях и поисках подходили к подобным вопросам. Донэповских свидетельств на этот счет обнаружить не удалось. В источниках только отложилось, что непосредственно перед введением нэпа, как и в первый его период, было немало разговоров о термидоре. Само это слово было в большом ходу. Вожди революции прекрасно знали французскую и европейскую историю.

Ленин, набрасывая план речи, с которой он выступил на Х съезде партии, под первым номером ставит «вопрос о   крестьянской (мелкобуржуазной)   контрреволюции». Он выделяет: «Такая контрреволюция стоит уже против нас». Что ждет революцию? «Решит борьба».

После съезда, когда нэп только-только начинает разбегаться, Ленин сопоставляет 1921 год в России и 1794 год во Франции, задумывается над печальным «образцом», данным французской революцией, размышляет об опасностях, исходящих от колеблющейся мелкобуржуазной стихии. Он записывает: «Термидор? Трезво,   может быть,  да? Будет? Увидим...».

Опасность еще далеко не устранена. Да и возможно ли ее обойти вообще?

Первые оптимистические нотки прозвучали в мае в разговоре Ленина с Садулем: «Рабочие-якобинцы более проницательны, более тверды, чем буржуазные якобинцы, и имели мужество и мудрость сами себя термидоризовать.». Разумеется, Ленин отдавал российским «рабочим-якобинцам», большевикам то, что принадлежало ему по праву. Как и три года назад, ему пришлось убеждать партию в необходимости крутого поворота. «Экономический Брест» с трудом укладывался в головы людей, революция для которых была тождественна наступлению.

Нэп тем временем начинал набирать силу. Без всякого сомнения, поворот удался. Спала социальная напряженность. Прекратилось экономическое падение. Теперь можно было более или менее спокойно осмыслить все это теоретически.

В сентябре 1921 года Ленин обращается с просьбой к работавшему тогда в Центральном архивном управлении Адоратскому:  «Не  могли  ли  бы  Вы  помочь  мне  найти  следующие 2 вещи:

1) ту статью (или место брошюры? или письмо?) Энгельса, где он говорит, опираясь на опыт 1648 и 1789, что есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований?..

2) письмо Энгельса к Вейдемейеру 12.IV.1853. Буду очень благодарен за указания.».

Я уже приводил заинтересовавшее Ленина место из введения Энгельса к английскому изданию «Развития социализма от утопии к науке».

Что касается письма к Вейдемейеру, в нем Энгельс писал: «Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они преждевременны. При этом мы потеряем головы, – надо надеяться, только в физическом смысле, – наступит реакция и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже значительно хуже. Трудно представить себе другую перспективу.».

Ленин, несомненно, нашел у Энгельса теоретическую поддержку. Да, рабочая революция в России развивалась, как это подметил для буржуазных революций Энгельс, по закону волны. За подъемом следовала реакция. Российские события 1917-1921 гг.  в  чем-то перекликались с гипотетическим сценарием,  набросанным  для  Германии  второй  половины ХIХ века. Однако, у Энгельса не было самотермидора и «революционной реакции». Большевики же, в значительной мере практически нащупав эту возможность, в нэпе сумели воплотить, точнее, начали воплощать ее в жизнь. Правда, самотермидоризовались они не совсем чисто. Организованный откат, откат «сверху» произошел после Тамбова и Кронштадта и как спешный отклик на грозное предупреждение контрреволюции. Но разве это меняло дело?! В конце концов удалось не только удержать власть и спасти революцию, но и вдохнуть жизнь в угасающую экономику. Все пока складывалось неплохо. Вперед можно было смотреть с оптимизмом.

Думали ли тогда Ленин и его сподвижники, что история требует только точного исполнения своих законов?

Но даже если бы все «откатные требования» истории им были известны, если бы у них была более или менее завершенная теория революционных волн, они все равно не поступили бы иначе. Ветианские революционеры, зная наверняка (на основе теоретического анализа и из практики), что полная контрреволюция неизбежна, тем не менее в подобной ситуации никогда не сдавались и не ожидали в бездействии прихода реакции. Напротив, Ненли, Бростайн, Зор, а позже Лео и другие революционеры третьего поколения всегда после «военно-коллективистского» взлета сами приостанавливали свои революции, практически безупречно выходили на «социалистическую норму» и в течение немногих лет, иногда только месяцев, в сложнейшей международной обстановке, пока не наступала буржуазная реакция, показывали миру, что такое неполный коллективизм (социализм) и что он может дать людям. В противном случае революция не стоила бы ничего, да за нее и не следовало бы браться.

Новой экономической политикой российские революционеры выходили именно на «социалистическую норму».

Сталину и его группировке, взявшим курс на форсированное построение социализма (в их понимании), нэп, а он объективно тождественен действительному социализму, был категорически противопоказан. Разместив его в вымышленном ими «переходном периоде от капитализма к социализму», они «теоретически» обосновали его ликвидацию. Вместе с тем, дабы уничтоженный нэп (социализм) впредь не возбуждал мысль, от его сущности была бесцеремонно отсечена самая значительная часть. В результате такой хирургии от нэпа остался лишь переход от продразверстки к продналогу. Все остальное – как раз самое существенное, долговременное и универсальное – сталинская традиция всегда была склонна рассматривать как необязательный довесок к «временной и переходной к социализму мере». Не думаю, что все эти манипуляции производились вполне осознанно. Сталинская «теория» представляла собой продолжение классовых инстинктов.

На начальной стадии ядром новой экономической политики действительно стал переход от продразверстки к продналогу. Это и понятно. Первоочередной задачей тогда было остановить контрреволюцию. Опасность была исключительно велика. Другое дело, что о крестьянской контрреволюции не говорилось во всеуслышание. Готовясь к Х съезду партии, Ленин для себя, в плане речи о замене разверстки продналогом пишет о «крестьянской контрреволюции». И тут же на полях отмечает, что этот вопрос необходимо «в печати сгладить», использовать, к примеру, слова «взаимоотношения пролетариата и крестьянства». На съезде Ленин очень осторожен в выражениях. Дело идет не только о преодолении, при всей его жизненной важности, нынешнего кризиса революции, но и о ее будущем, о сотрудничестве рабочих и крестьян в деле созидания нового строя, о сочетании и мере сочетания противоположных классовых интересов.

Переход от продразверстки к продналогу лежал на политической поверхности. Глубже, на экономическом уровне находились (частные) интересы и инициатива крестьян. Рабочее (социалистическое) государство переходом к продналогу только нейтрализовало крестьянские частнособственнические интересы, сняло с них политический пресс «военного коммунизма». Надо было идти дальше – использовать эти интересы, а если подходить шире, использовать потенции капитализма в деле становления нового строя. Это – задача организации.

При социализме частные интересы не могут замыкаться на себе – он является двойственным, переходным строем. Интересы улавливаются социалистическим государством (а государство олицетворяет коммунистическую, общественную сторону социализма) и направляются в общественное русло. В условиях социализма общественные потребности удовлетворяются посредством реализации частных интересов. На основе этого происходит коммунистическая организация и переработка капитализма, в рамках социалистической стадии осуществляется прогресс, и старое в конечном счете уступает свое место новому. Агентом организации и переработки капитализма является социалистическое государство.

Нэп не только не исключал, но как раз, наоборот, своим внутренним потенциалом предполагал государственную организацию капитализма. В этом заключалось его созидательное начало. Троцкий верно подметил, что Ленин сперва формулировал «очень осторожные тезисы о переходе к новой экономической политике» (по всей вероятности, он имел в виду тезисы, написанные еще 8 февраля 1921 года; они были положены в основу проекта решения о замене разверстки натурналогом, принятого Х съездом). Однако, логика развития нэпа почти тотчас же после его введения потребовала перехода от политических вопросов момента к экономическим и в самом широком смысле слова социальным проблемам. Уже через месяц после съезда, углубляя понимание нэпа, Ленин твердо настаивает на госкапитализме. В нем, и это единственно возможное и правильное решение, он находит присущее социализму сочетание противоположностей. Несколько позже, в октябре 1923 года, очень удачно выразится заместитель главы революционного правительства Рыков, когда назовет Россию «страной государственного капитализма».

А сейчас в работе «О продовольственном налоге», сравнивая кооперацию с другими видами госкапитализма, Ленин пишет: «Кооперация есть тоже вид государственного капитализма, но менее простой, менее отчетливо-очерченный, более запутанный и потому ставящий перед нашей властью на практике большие трудности. Кооперация мелких товаропроизводителей ... неизбежно порождает мелкобуржуазные, капиталистические отношения, содействует их развитию, выдвигает на первый план капиталистиков, им дает наибольшую выгоду... Но «кооперативный» капитализм в отличие от частнохозяйственного капитализма является, при Советской власти, разновидностью государственного капитализма, и, в качестве такового,  он нам выгоден и полезен сейчас, – разумеется, в известной мере. Поскольку продналог означает свободу продажи остальных (не взимаемых в виде налога) излишков, постольку нам необходимо приложить усилия, чтобы это развитие капитализма – ибо свобода продажи, свобода торговли есть развитие капитализма – направить в русло кооперативного капитализма. Кооперативный капитализм похож на государственный в том отношении, что облегчает учет, контроль, надзор, договорные отношения между государством (Советским, в данном случае) и капиталистом.».

Ленин разбирает другие виды госкапитализма, соответствующие иным хозяйственным укладам, в многочисленных работах и выступлениях показывает их полезность в деле «пособничества» новому, доказывает необходимость. Новая экономическая политика преобразуется в «правильную» социальную стратегию, не только в представлениях, но и на практике. Встают новые задачи, начинается поиск политически допустимой и экономически эффективной меры сочетания противоположных начал социализма. У революции еще есть какое-то время. Она должна его использовать.

Политика, проводимая с марта 1921 года, в сущности, не является новой. Ленин постоянно ссылается на скромный, более в представлениях, чем на практике, задел 1918 года. Я уже писал о «первоначальном нэпе». Теперь, после вынужденного, но закономерного забегания революции, большевики возвращаются к «печке». Политическое положение после замены разверстки продналогом нормализовалось – сразу начинает действовать закон социалистической нормы.

Идеи использования капитализма, несмотря на революционные увлечения, не были отброшены большевиками и в годы «военного коммунизма». И не только идеи.

В ноябре 1918 года принимается декрет об организации снабжения. Значительная роль в этом декрете отводится кооперации. Ленин разъясняет, что «без сети кооперативных организаций невозможна организация социалистического хозяйства, и до сих пор делалось в этом отношении многое неправильно». Ссылаясь на Маркса и апеллируя к идеалам социализма, он говорит о необходимости использования «мелкобуржуазных групп».

В самый разгар гражданской войны разрабатывается проект концессии на строительство железной дороги протяженностью в несколько тысяч километров, которая должна была соединить двумя ветками низовье Оби с Петроградом и Мурманском. Проект был принят правительством. Одновременно подтверждалась принципиальная допустимость использования иностранного капитала. Однако, грандиозные планы строительства «Великого северного железнодорожного пути» не были тогда осуществлены.

Я не буду говорить о других идеях и мерах в духе «правильного» социализма. Дело не в их количестве и не в результатах. С социалистическими представлениями руководители революции, прежде всего Ленин, не расставались и в период самой ожесточенной борьбы. Они не имели просвета для их реализации.

И вот, когда победа одержана, наступает мир и представляется возможность перейти к созиданию нового, история ставит на пути революционеров непреодолимую преграду. Победа сожгла все революционное топливо. На смену воодушевлению и порыву приходят разочарование и социальная усталость. Начинается отлив революции.

Реализация идеалов оказывается одновременно и уступкой отходящим от революции попутчикам (и борьбой с ультрареволюционностью в собственных рядах), выход на «социалистическую норму» – самотермидором, наступление социализма (нэпа) – отступлением революции.

Таковы «прихоти» истории. Революции живут (действительно живут, ибо их делают люди) по закону волны.

Победившая в России рабочая революция, взбираясь в гору, спокойно прошествовала через подошву великодушия, преодолела небольшой и пологий склон «первоначального нэпа», с трудом взошла, рискуя сорваться, по почти отвесной стене «военного коммунизма». На вершине была небольшая площадка. Здесь можно было сбросить пыл штурма и перевести дух. Однако, остановиться было и необходимо – площадка обрывалась в бездну. В историческом движении редкая возможность осуществления социализма (в норме) столкнулась с неизбежностью отката. На какое-то время противоречие было разрешено в самотермидоре. Компромисс был найден, но движение-то продолжалось.

Дальше... Впрочем, я уже отмечал, что «социалистическая норма» исключительно редка на практике и скоротечна. Новое продвигается вперед посредством рывков и отступлений. Нам это известно как из теории, так и из опыта ветианских революций.

НА СЛЕДУЮЩУЮ СТРАНИЦУ