5 [ВОСХОДЯЩАЯ ЛИНИЯ РЕВОЛЮЦИИ]

У нас противники революции всегда говорили и, думаю, в большинстве своем были глубоко убеждены, что «авантюристы», победив, сразу же начинают лихорадочно воплощать в жизнь свои «утопические проекты». Земная антиреволюционная историография оказалась в этом вопросе практически копией ветианской. Иногда, увлекаясь книгами не симпатизирующих революции земных авторов, я вдруг ловил себя на мысли, что воспринимаю прочитанное так, как будто речь в них идет о революциях начала нашего глобального перелома. Такая же инверсия возникала, когда я перечитывал некоторые старинные антиреволюционные ветианские издания (в моем распоряжении – несколько сотен тысяч томов, записанных на сансе-стержнях). Некоторые земные работы можно было отличить от написанных на Вете только по географическим названиям, датировке, именам и терминологии. Ту политику периода подъема революции, которая у нас известна как «режим военного коллективизма», на Земле называют «военным коммунизмом».

Что касается прогрессивной литературной традиции, в вопросе о самом начале рабочей революции между Землей и Ветой существует разительное отличие. Здесь до сих пор, если не считать робких голосов отдельных авторов, совершенно научно не освоен тот кратковременный период после захвата власти, который предшествует режиму «военного коллективизма». Об этом периоде подавляющее большинство людей не имеет даже какого бы то ни было представления. Зерна, которые были посеяны в 20-е годы Троцким, Чичериным, Рютиным, другими большевиками, так и остались не проросшими.

Как известно, у нас теория начального периода восходящей линии революции, разработанная еще Ненли, всегда была довольно широко распространена и успешно противостояла нападкам контрреволюции, упорно стремившейся свести революцию только к разрушению и террору. Эта теория все более основательно подтверждалась с каждым приливом новой революционной волны. Уже давно придя к выводу об универсальности законов общественного развития, я нисколько не удивился, что первая победоносная рабочая революция на Земле совершенно точно легла в теоретические рамки, сконструированные в другом уголке Вселенной.

Центром российской революции стал Петроград, столица страны. Восстание было почти бескровным и обошлось без арестов. Министры свергнутого правительства были отпущены на свободу вскоре после победы. Даже генерал Краснов, пытавшийся вместе с бывшим главой правительства Керенским организовать поход на Петроград и взятый в плен, был освобожден на другой день под честное слово. Слова своего он не сдержал и впоследствии, во время разгоревшейся через несколько месяцев гражданской войны, пролил много крови, воюя против революционной республики то на юге, то на западе.

В первые дни после победы если и случались акты неспровоцированного насилия, вандализма или анархические проявления, они никогда не исходили от рабочих. Пролетариат был организован, деловит и великодушен.

Это было совершенно в духе первых шагов Парижской Коммуны. Хотя Троцкий, когда уже вовсю полыхала поддержанная интервенцией многих капиталистических стран гражданская война, считал такое великодушие ошибкой. Я думаю, с ним нельзя согласиться. Насчет мирного поведения победителей никто не спускал директивы. Оно шло из низов. Ошибиться можно при принятии решения, но нельзя, если поведение определяется характером. Сам же Троцкий обобщал, что «мягкосердечная нерешительность вообще свойственна массам в первую эпоху революции», что «рабочие переходят в наступление лишь под давлением железной необходимости», а к террору – только под угрозой истребления.

Действительно, и это показали наши революции, рабочий класс по своей природе абсолютно не кровожаден. Он только отвечает террором на террор. На Земле, как и на Вете, в его распоряжении не оказалось других средств. Первое время рабочие-победители вообще опьянены своим новым положением, своей силой и историческими возможностями. Им кажется, что никто и ничто теперь не может повернуть мир к старому. Отрезвление наступает довольно скоро – когда консолидируется контрреволюция.

Что касается вождей российской революции, то их действия в начальный период были так же далеки от того, что характеризует режим «военного коллективизма». В области экономики предпринимались самые осторожные и ограниченные меры. Экспроприация совершенно не распространялась (даже мысли об этом не было) на средних и мелких капиталистов. Под национализацию подпадали лишь крупные предприятия, фактически все принадлежавшие иностранному капиталу.

Такая – ограниченная – экспроприация объективно имеет исключительно глубокий смысл.

Социализм является коллективистски (коммунистически) организованным капитализмом. Но поскольку капитализм дифференцирован и представляет собой довольно пестрый набор экономических укладов, виды и степень его коллективистской (государственной) организации должны быть дифференцированы точно так же. Иначе социалистическая экономика просто не будет эффективно работать. Социализм, как и любой другой строй, должен соответствовать своему времени и уровню развития производительных сил. И форсирование, и отставание в формировании системы социалистической собственности сразу же оборачиваются понижением экономики. Социализм, будучи неполным коммунизмом, ни в коем случае не характеризуется, как считали Сталин и его последователи, «безраздельным господством общественной собственности”. Он характеризуется господством рабочего класса при многоукладной, соответствующей уровню развития, экономике.

В разряд государственной собственности при социализме может и должно перейти лишь то, что для этого созрело, что переросло капитализм. Безусловной экспроприации подлежат только монополистические объединения. Однако, и монополии бывают разные. Поэтому внутри образующейся на их основе государственной собственности также необходима своя дифференциация. Разумеется, огосударствление монополий ни в коем случае не должно уничтожать в них капиталистического начала. Синтез капиталистического и коммунистического в этой форме социалистической собственности проявляется во взаимодействии оперативной, по своей сути рыночной самостоятельности и заинтересованности в результатах своего труда, с одной стороны, и плановости и общественной полезности, с другой. Позднее, по окончании «военного коммунизма» большевики, прежде всего Ленин, такое сочетание двух противоположных начал стали называть хозяйственным расчетом.

Ниже в иерархии укладов буржуазного общества стоит крупный частный, но еще не доросший до монополизации капитал. Что с ним должны делать революционеры? Для экспроприации он еще не созрел. Он должен войти в разряд государственного капитализма. Здесь пропорция между капиталистическим и коммунистическим началами должна быть сдвинута по сравнению с государственной собственностью в сторону капитализма. На этом уровне больше самостоятельности, и план превращается в государственный заказ. Еще ниже находятся средний и мелкий частник. На них рабочее государство может воздействовать (влиять, организовывать, планировать их производство) только косвенно: через налоги, кредиты, реже – экономические договоры. На данной ступени пропорция между капитализмом и коммунизмом еще более перемещается в капиталистическую сторону.  Наконец, мелкотоварный уклад  может быть привязан к общественному хозяйству (и тем в определенной мере коммунистически организован) только самым опосредованным образом – через содействие развитию кооперации, но лишь потребительской, сбытовой, кредитной. Через систему кооперации намного легче влиять на мелкого производителя. На этом уровне доля планового начала еще меньше по сравнению с долей частного.

Именно на такой социализм, переходный, организуемый, хозрасчетный сверху донизу, тот, который можно назвать госкапитализмом в широком смысле (на Земле почему-то многие боятся этого слова), выходили с самого начала революции большевики.

Есть закон революции, согласно которому революционеры (если они действительно революционеры) в более или менее нормальных политических условиях выходят на нормальный же социализм, на тот идеальный, взвешенный, о котором я уже говорил.  Иного не допускают их сущность,  принципы,  демократизм. У нас, когда позволяла обстановка, революционеры выходили на «социалистическую норму» со знанием дела, вооруженные теорией первой фазы коллективистского строя. На Земле, в России этот закон проложил себе дорогу в значительной степени благодаря интуиции Ленина и других большевистских лидеров. Вряд ли наши ученые могли предполагать, что закон социалистической нормы способен реализовываться на такой основе. Что ж, законы, видимо, сильнее обстоятельств.

Когда победоносно завершилась гражданская война, и большевики стали переходить от «военного коммунизма» к новой экономической политике (она так и была названа, сокращенно – нэп), они опять с неизбежностью вышли на экономическую норму социализма. Новая экономическая по­литика состояла прежде всего в нахождении экономически эффективной меры сочетания капиталистического и коммунистического начал.

Нэп был именно возвратом к прежней, исходной политике. Впоследствии, после контрреволюционного переворота это, как и само существование «первоначального нэпа», тщательно затушевывалось сталинской историографией. Сталину, чтобы поднять теоретические акции собственного «социализма», необходимо было нэп, в котором находил свое воплощение действительный социализм, представить в качестве временной меры.

Родство политики начального периода восходящей линии революции и нэпа несомненно. Оно совершенно явственно понималось участниками событий тех лет. Так, Рютин писал в одной из своих статей: «Для нас новая экономическая политика – продолжение нашей политики 1917 г., а военный коммунизм, в основном оправдавший себя своими победами, – необходимая стратегия в обостренной гражданской войне...». Чичерин, имея в виду внешнеэкономический аспект нэпа, говорил при его введении, что «основы нашей нынешней экономической политики были заложены с первого года нашего существования. Теперь мы вновь к ним возвращаемся, мы возвращаемся, если можно так сказать, к «печке», поскольку мы всегда отдавали предпочтение этому принципу экономических отношений.».

Вот свидетельство Бухарина: «В России мы начали не с «военного коммунизма», а с так называемого нэпа. Затем подоспела интервенция, колоссальное обострение классовой борьбы, принявшей форму гражданской войны, – возник «военный коммунизм». А дальше последовал возврат к нэпу. Ленин на эти темы писал, и эти проблемы, думаю, для всех товарищей ясны.».

Разумеется, такие вещи не включали в учебники. Имена многих свидетелей были вычеркнуты из истории.

«Первоначальный нэп» входил в свои права в противоречивой политической обстановке. С одной стороны, импульс, рожденный Октябрьской победой в Петрограде, исключительно быстро распространился по России – новая власть, не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления, в течение нескольких недель была установлена на всей огромной территории страны. С другой стороны, Россия являлась единственной революционной страной, продолжалась мировая война, из которой надо было еще искать выход, старая армия распалась, новая не была создана. Внутренние политические успехи находились в явном диссонансе с положением страны в мире.

Мировой революционный кризис, непосредственно выросший из всемирной бойни, дал мощнейший, но пока единственный выброс. Победившая революция оказывалась один на один с могущественной и враждебной ей силой. Существование истощенной войной, окруженной врагами, неразвитой России висело на волоске. Я уже писал, что лидеры революции надеялись в лучшем случае на немногие месяцы пребывания у власти. Говоря так, они имели в виду не только и не столько потенции внутренней контрреволюции. Внутреннее и внешнее, и это совершенно справедливо, представлялись им единым целым.

При таком положении даже чисто эмоционально понятна ставка на революцию в других странах. Но все дело в том, и это главное, что расчет на интернациональный размах революции имел под собой и объективные основания. Еще продвигаясь к Октябрьской революции, большевики не уставали повторять, что рассматривают себя как один из отрядов мирового пролетариата, а революцию в России – как одну из революций в составе глобального коммунистического переустройства общества. С точки зрения развития мира, это, несомненно, верно. Ближайшие события показали, что расчет на революционный подъем в других странах не был утопией. Острейшая революционная борьба разгорелась в Венгрии, Австрии, Словакии, Болгарии, Сербии, Германии, Финляндии. Создавались военно-революционные комитеты, советы, кое-где на короткое время пролетариат приходил к власти.

Но в целом большевики переоценили революционные возможности мира того времени. Нам легко об этом судить сейчас, задним числом. Мы занимаемся наукой, они занимались политикой и вели борьбу. Телеграф ежедневно приносил известия о новых революционных боях и одержанных в них победах. Наши революционеры тоже подпадали под власть эмоций.

Эмоциональный перегрев является чертой любой революции на восходящей линии. Он вырастает из упоения победой и первыми успехами, из ощущения свободы и чувства творчества нового. Энтузиазм передается от расправивших плечи масс профессиональным революционерам, искушенным вождям, опытным теоретикам. Ленина и Троцкого, хотя они и старались трезво смотреть на вещи, не миновала чаша сия. Почему бы искре, брошенной Россией, не воспламенить мир?! Почему бы (эти мысли приходили в годы «военного коммунизма») не идти прямой дорогой к всецело плановому хозяйству и распределению вместо торговли?! Жизнь, конечно, все поставила на свои места. В 1920-21 гг. руководители революции отказываются от своих увлечений. Но это в то же время является и симптомом начинающегося уже отката.

Увлечение, энтузиазм, упоение победой представляли собой лишь один – эмоциональный – корень переоценки революционных потенций мира (и страны). Другим ее истоком, как, впрочем, и у нас, было давление мелкобуржуазной скоропалительности попутчиков, ставших на этапе подъема самыми крайними революционерами. Наконец, переоценка, скорее всего, была бы менее значительной, если бы ко времени начала глобального перелома удалось сформировать его теорию. Вожди революции питали надежду на революции «в нескольких главных капиталистических странах». Однако, теоретически несомненно, что в эксплуатирующих странах, а таковыми были Франция, Англия, США, ни в коем случае не происходят первоочередные рабочие революции.

В такой непростой обстановке Россия выходила на «социалистическую норму». Вопрос «быть или не быть?» оттеснял на второй  план  задачи  созидания.  Брестский  мир  (3  марта  1918 г.), отведя на какое-то время в буквальном смысле слова гибельную для революции опасность войны, позволил ввести эти задачи в практическую плоскость. Акценты несколько смещались. Теперь наряду со ставкой на революцию в Западной Европе и политическим лавированием реальную значимость приобретали и меры экономического характера. Капиталистам всех стран предлагаются концессии, начинаются переговоры, к работе привлекаются буржуазные специалисты, Ленин призывает учиться у организаторов трестов и доказывает преимущества госкапитализма.

Находившийся в то время в России член Французской военной миссии (до революции Россия и Франция находились в союзнических отношениях) капитан Садуль писал о «все более отчетливо звучащих призывах к сотрудничеству с капиталистами в реорганизации промышленности», о «повороте вправо», о том, что «революция становится эволюцией».

Однако развернуть «первоначальный нэп» так и не довелось – разгоралась навязанная контрреволюцией гражданская война. Революция продолжалась. Вместе с войной менялась ее политика. Страна вынужденно втягивалась в полосу «военного коммунизма» (1918-1921 гг.). Чтобы одолеть в смертельной схватке выступившую во всеоружии мировую буржуазию и собственную реакцию, новый строй должен был сгруппироваться, стать единым целым, принять на время личину антикапитализма.

Для характеристики сущности «военного коммунизма», как мне представляется, исключительно точно подходят слова... Бростайна: «Задачи революционного правительства сводились в те годы главным образом к тому, чтобы поддержать военную промышленность и использовать оставшиеся от прошлого скудные запасы для войны и спасения от гибели городского населения. Режим «военного коллективизма» был, по существу своему, системой регламентации потребления в осажденной крепости.».

Бростайн говорил о Перимии. Известно, насколько был схож на раннем этапе глобального перелома «военный коллективизм» в различных странах Веты. Что касается российского «военного коммунизма», он, насколько я могу судить, ни в чем существенно не отклонился от знакомых нам образцов. Кстати, тоже ведь по своей сути «военно-коллективистские» режимы на восходящей линии самых радикальных ветианских буржуазных революций, да и Великой французской буржуазной революции на Земле, характеризовались теми же чертами «осажденной крепости».

Когда защитники старых порядков «уличали» наших революционеров в изобретении и применении суровых, террористических «военно-коллективистских» мер, разумеется, забывая при этом о зверствах контрреволюции, блестящий Бростайн ставил их на место примерами из истории буржуазных революций. На Земле подобный прием почему-то практически не использовался. А ведь в Великой французской революции, когда на свете не было еще и родителей большевиков, революционерами применялись все меры, свойственной борьбе самого высокого накала: ограничение свободы печати, замена обычных норм судопроизводства чрезвычайными, лишение политических прав, обыски и аресты «подозрительных», взятие заложников, насилие в отношении церкви, казни, в том числе членов королевской семьи, ультрареволюционные заявления по вопросам международной политики, наконец, огосударствление экономики (реквизиции, принудительное распределение рабочей силы, полное изъятие урожая, использование на заготовках продовольствия вооруженных отрядов).

Большевиками в России не было изобретено ничего нового. Авторитарные методы революции и сосредоточение в руках государства всех нитей экономической жизни обусловлены самой историей на ее крутых  поворотах.

Что касается террора, он ни в коей мере не является выражением сущности рабочего класса. Террор представляет собой средство защиты в борьбе со свергнутыми эксплуататорами, стремящимися любой ценой вернуть утраченное. Как показал опыт, самые гнусные террористические приемы свойственны именно контрреволюции. В открытой борьбе, когда сброшена маска лицемерия, эксплуататоры действием демонстрируют свое, культивируемое тысячелетиями, отношение к «черни». Пролетариат применяет террор, чтобы не быть уничтоженным, применяет, имея на то моральное право эксплуатируемого и прогрессивного класса. Он никогда не злоупотреблял террором. Напротив, рабочий класс и его вожди всегда стремились понизить его до уровня необходимой обороны.

Черные страницы в летописи революционной борьбы написаны попутчиками рабочего класса. Тем более в стране, только что вышедшей из мировой бойни с ее «военным террором», одичанием и миллионами убитых и искалеченных.

Я уже говорил, что успех революции обеспечивают ее мелкобуржуазные попутчики. Они привносят в революцию то, что обусловлено их бытием: неорганизованность, вульгарные представления о «светлом будущем» и путях его достижения, утопизм, непоследовательность, колебания, индивидуализм, наконец, страх. Страх перед эксплуататорами, перед рынком, перед будущим, перед жизнью вообще. Страх, дотоле загнанный глубоко внутрь и выпущенный теперь революцией на свободу, превращается в новых условиях в месть,  самоутверждение через  унижение поверженных и террор.

Революция не может не принимать форму стихийных выступлений, анархической вольницы, террористических акций, вспышек ненависти, форму движений, которыми руководят направленные на разрушение инстинкты.

«Террористическими излишествами» революции обязаны своим попутчикам. Энгельс писал: «Террор – это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в 1793 г.  падает исключительно на перепуганных, выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре».

Говорят, когда Ленин пришел в себя после покушения на него в сентябре 1918 года, первое, что он сказал, было: «Остановите террор!».

Октябрьская революция была жестокой революцией. Российский «военный коммунизм» стал параллелью нашим ранним «военно-коллективистским» режимам, также выраставшим из войн, и отстаивающим свое существование в странах, охваченных военной блокадой, задыхающихся от голода, заговоров и террористических актов.

Но не террор и высочайший накал борьбы, не огосударствление экономики, не «военный коллективизм», наконец, являются главным на восходящей линии революционной волны. Все это – необходимая, но внешняя, скорее, военная сторона революции.

На восходящем, героическом отрезке революция оставляет неуничтожимый последующей реакцией след. Раскрепощая людей, проделывая первые коллективистские опыты («социалистическая норма») и с неизбежностью забегая в борьбе дальше своих объективных целей, революция создает задел будущего, шагом к которому она является.

Я думаю, революция октября 1917 года в полном объеме выполнила это свое закономерное историческое предназначение.

НА СЛЕДУЮЩУЮ СТРАНИЦУ