9 [РЕЖИМ СУРРОГАТНОГО КОММУНИЗМА]

Совершая левый поворот, сталинская группировка опиралась на рабочий класс. Но это уже был не класс 1917 года, активный, напористый, ощущающий стержень истории и устремляющийся за революционным авангардом. Войны, потери, вливания, неоправдавшиеся надежды, жестокие поражения европейского пролетариата сделали свое дело. Болезнь отката поразила тело и рассудок рабочего класса, деформировала его чувства, изменила реакции и инстинкты. Рабочий класс стал другим.

Спустя десятилетие после Октябрьской победы рабочие массы, перевешивая авангард класса, потянулись вслед за бюрократией, чтобы «восстановить диктатуру пролетариата» и «построить социализм в одной стране». Передовой класс общества пошел за контрреволюцией! Что это? Наваждение? Нет. Все было правильно. Класс устал и изменился. Пролетариат как класс, говорил Бростайн, не всегда равен самому себе. Значительная часть ослабленного, разбавленного, деклассированного рабочего класса объективно была заинтересована в сталинском – мелкобуржуазном – социализме. Не представляя себе его очертаний, эта часть инстинктом чувствовала, что может извлечь немалые выгоды из ультралевизны и «коммунизма».

Я уже писал, что сталинский (очищенный от капиталистических черт) социализм мог быть реализован только как коммунизм, но коммунизм в совершенно неготовых для этого исторических и социальных условиях.

В конце 20-х годов, с левым поворотом, «теория» стала претворяться в жизнь. «Коммунизм» требовал бесклассовости, в частности уничтожения рабочего класса. Курс на полное искоренение буржуазии Сталин взял открыто. Но уничтожая буржуазию, бюрократия наносила смертельный удар и по уже ослабленному и видоизмененному рабочему классу. Дело в том, что рабочий класс существует как класс только вместе со своим антиподом, в единстве и противостоянии с буржуазией. Без буржуазии он перестает быть рабочим классом.

Пролетарский социализм предполагает постепенное, по мере вырастания нового уклада, экономически состоятельное вытеснение и изживание капитализма. Социализм состоит не в упразднении, а в использовании рынка. Буржуазия и эксплуатация  не  уничтожаются;  на  переходной – социалистической – стадии классы отмирают. Левый мелкобуржуазный социализм, напротив, представляет собой авантюристический прыжок в будущее. Он отрывает общественные отношения от производительных сил, волюнтаристски, следовательно, насильственно устраняет в считанные годы то, что объективно должно отмирать в течение десятилетий и веков.

Ультралевый поворот был направлен на уничтожение. Удар по буржуазии не мог не быть и ударом по рабочему классу. Руку сталинской бюрократии поддерживала сама жертва. Одни сталинцы ни за что не справились бы с рабочим классом. Но, повторяю, рабочий класс стал другим.

Группировка Сталина расчищала себе дорогу в «светлое будущее», в котором владение прибавочным продуктом и властью в принципе не могло оспариваться (за ее неимением) никакой общественно-политической силой. Оставалось лишь доделать дело. Все усилия, в том числе и последователей Сталина, направлялись на «стирание социально-классовых различий». Что было сделано по этой части?

Форсированной индустриализацией и поголовной коллективизацией (лишившей крестьян средств производства, превратившей их по существу в полурабочих времен первоначального капиталистического накопления и поставившей сельское население в полную зависимость от государства) в города, в промышленность был направлен многомиллионный людской поток. Рабочих становилось все больше – процесс деклассирования не мог остановиться и развивался далее. Такая политика продолжалась последователями Сталина на протяжении многих десятилетий.

Мелочной регламентацией, полным сведением на нет материальной заинтересованности и так называемой уравниловкой (последователи Сталина довели ее до совершенства) рядом, на одну доску были поставлены тунеядец и работник, несун (вор на производстве) и изобретатель, эксплуатирующий, паразит (хотя бы отчасти) и эксплуатируемый (косвенно, благодаря государственной политике). Класс всегда не­однороден. В сталинском обществе совокупность рабочих была превращена в однообразную, аморфную массу. На спецовках всех рабочих заблестели одинаковые ярлыки «передовой силы советского общества».

Подачками («теоретически» оформленными под «использование закона стоимости») рабочие, как эксплуатируемые и всецело живущие своим трудом члены общества, были перемещены на положение иных социальных слоев – учителей, врачей, работников культуры, инженеров, служащих. Эксплуатируемыми стали те слои, труд которых являлся более весомым, как в количественном, так и в качественном отношении (в пересчете на одного работающего), но которые в силу своего положения, традиций и характера самого труда не были способны на действительно революционные действия. Рабочие превратились в своеобразную аристократию.

Прогрессирующим опошлением теории, вивисекцией культуры (разумеется, без познавательных целей), подавлением с помощью карательных органов всякого инакомыслия, оглушающей пропагандой режим страховал себя от малейших колебаний. Идейное оружие передовых сил было изъято. Его хранение преследовалось жесточайшим образом. Подлинный марксизм ушел в подполье. Я не говорю о том, что марксистская партия пала первой жертвой контрреволюции. Лицемерно подновлялась лишь ее бутафория.

Алкоголем выхолащивались и переводились в иные формы остатки активности. Огромные народные средства посредством продажи зелья изымались на нужды бюрократического государства. Люди оказывались деморализованными и доведенными до положения животных. Помните, еще Фрэн подметил, что революционность падает там и тогда, где и когда растет потребление крепких напитков. Абель был категоричен: «Рабочий, который пьет, не думает». Рабочий класс был растворен не только в «социально-однородном обществе», но и в алкоголе. Сталинисты сделали пьянство образом жизни десятков миллионов людей.

Общество, пропущенное через классодробильную машину, было остановлено в своем развитии, по некоторым параметрам – отброшено далеко назад (речь идет не о количественных характеристиках). Снова придать ему способность исторического движения могло только восстановление классового строения. Для этого необходимо было преодолеть все классоликвидирующие моменты (я остановился лишь на основных). Только в условиях более или менее продолжительного капиталистического этапа вновь мог и должен был сформироваться, консолидироваться, набрать силу и революционизироваться рабочий класс. Это значит, что обязательной вехой на пути выхода из состояния консервации должен был стать буржуазный термидор. Но пока оставим эту тему.

Сталину и его последователям не удалось оторваться от земли и взлететь к коммунистическим небесам. Человек не способен преодолеть притяжение истории. Мелкобуржуазные термидорианцы смогли лишь перемешать общественные слои и размазать классовую структуру. Но уничтожить вообще, ликвидировать эксплуатацию (она и дает классы), материальные интересы, рынок и прочие атрибуты данного периода истории оказалось выше их сил. Все это сохранилось и предстало в замещенном и извращенном виде.

Что касается общественной дифференциации, на одном полюсе разместились партийный бонза и государственный бюрократ, делец «теневой экономики» и мелкий жулик, несун и принятый по протекции в престижный институт троечник, грузчик, получающий больше хирурга, и заказной писака, пьянчуга-люмпен и заведующий кафедрой «научного коммунизма». На другом полюсе сгрудились эксплуатируемые ими: квалифицированный рабочий и любимый детьми учитель, связанный административными путами талантливый организатор производства и пытливый студент, всего себя отдающий делу врач и изобретатель, энциклопедист-библиотекарь и первоклассный инженер, вынужденный отбывать барщину на овощебазе и в колхозе, ученый, маскирующий георгинами новый сорт картошки, и поэт, не желающий дуть в официальную дуду.

Вот – объективно противостоящие один другому классы сталинистского общества.

Но разве несун, неквалифицированный рабочий или студент-посредственность находятся у власти? Нет, они и не должны при ней находиться. Потому что непосредственно власть осуществляет наиболее консолидированный и пригодный для этого слой. Но осуществляет в интересах всего своего класса. Высшая бюрократия, например, подкармливая неквалифицированных рабочих («использование закона стоимости») или культивируя порядок, при котором надо давать взятки и можно воровать на работе, вправе рассчитывать на то, что за этот гарантированный минимум «люди труда», к тому же запуганные и разобщенные, безропотно и бездумно опустят свои бюллетени на очередных «выборах». Бюрократия по завершении этого «праздника демократии» получит очередной мандат на безбедное существование еще в течение нескольких лет. А дальше... Дальше опять победит «несокрушимый блок коммунистов и беспартийных». Гениальнейшее изобретение Сталина!

Как видим, система несложная. За внешней мишурой без труда прослеживается классовая механика. Интересы столь различных отрядов эксплуататоров и паразитов, как в фокусе, собираются в «общенародном государстве». Тоже неплохое изобретение, правда, не сталинистов, а более раннее. Угнетатели всегда прячут свое господство за «власть народа». И всегда государство на поверку оказывается машиной для подавления одной части общества другой.

Классы, о которых я говорю, несомненно, объективно являются таковыми – сталинистское общество не лишено эксплуатации. Это – классы, но классы не разведенные до антагонизмов рабовладельческого, феодального или буржуазного строя (уровень жизни советской бюрократии, ее возможности и отрыв от «низов» совершенно несравнимы с аналогичными характеристиками верхнего класса буржуазного общества), весьма своеобразные внутри, со стертыми идеологиями, беспартийные (у бюрократии есть подобие партии – так называемая номенклатура). Как-никак, «коммунизм».

Эксплуатируемых в таком обществе можно, конечно, назвать пролетариатом, однако, с большой оговоркой и с поправкой на «коммунизм». Не надо объяснять, что такой «пролетариат» не может ни при каких обстоятельствах свергнуть свою «буржуазию».

Построив, точнее, насадив свой «коммунизм», бюрократия внутри страны застраховала свое существование. Была найдена единственно возможная форма длительного пребывания мелкой буржуазии у власти – ультралевая, в определенном смысле бесклассовая (с размытой классовой структурой). Если бы сталинистский Советский Союз откололся от земного шара и утратил всякую связь с земной цивилизацией, режим суррогатного коммунизма мог бы продержаться в течение очень долгого времени. Но СССР остался на Земле, и его строй не являлся действительным коммунизмом. Не только из-за преждевременности и связанного с ней уродства, но еще и потому, и это, скорее всего, важнее, что коммунизм требует мирового  охвата.  Поэтому  рано  или  поздно  национально-ограниченная  суррогатно-коммунистическая  диктатура должна была пасть. И вовсе не обязательно вследствие военного нападения.

Таким образом, более или менее стабильно существующий мелкобуржуазный режим может быть только левым. В то же время он не может не быть террористическим. Пока не достигнут коммунистический уровень производства, нормой является классовая общественная структура. Для постоянной ее деформации, а это способ существования мелкобуржуазного режима, необходимо насилие, даже сверхнасилие: в политике, идеологии, культуре, науке, в отношениях к внешнему миру. Терроризм является атрибутом суррогатного коммунизма. К тому  же  террор – присущий  мелкой  буржуазии  вид  общественной борьбы.

Против кого он направлен? Против тех, кто не вписывается в режим, консервирующий страну и общество, против способных мыслить, вносить новшества, изменять, против тех, кому чужд конформизм. Напротив, приспособленчество, посредственность, серость поощряемы режимом. Особенно давно это проявилось в искусстве и науке. В середине 30-годов Троцкий заметил, что «несмотря на отдельные исключения, в историю художественного творчества эпоха Термидора войдет преимущественно, как «эпоха» бездарностей, лауреатов и пролаз». Двумя  десятилетиями  позже  писатель  Гроссман  говорил: «Невский и деревянная бревенчатая районная житуха пошли навстречу друг другу, смешались не только в автобусах и квартирах, но и на страницах книг и журналов, в конференц-залах научных институтов.». «Житуха» не только смешалась, но и вытеснила мысль и творческий поиск. Посредственности успели дать не одну генерацию.

Однако, террор в таком обществе имеет и другое измерение. Он необходим не только политически, но еще и экономически. Он нужен для того, чтобы заставить худо-бедно функционировать   досрочно  централизованную  и  предельно замонополизированную экономику «коммунистического» общества. Да, такой сорт «коммунизма» экономически (технологически) требует террора.

Мы знаем, как из опыта, так и теоретически, что для существования коллективистского (коммунистического) общества и эффективного функционирования его экономики необходима единая всепланетная автоматизированная система управления производством  (разумеется, и само производство должно быть полностью автоматизированным). Автоматизация является технологической основой коллективизма, его атрибутом.

Если же коммунизм представлен суррогатом, он не может не иметь столь же суррогатной технологической основы. Что может быть суррогатом автоматики? Что может быть суррогатным агентом автоматизации?

Земная история показала в этой роли, и, вероятно, иных заменителей нет, тотальный, централизованный (государственный) террор, подневольный труд, слепое подчинение работника «руководящим указаниям» центра. В такой системе человек превращается в промышленного (медицинского, учительского, даже поэтического и какого угодно еще) робота, в вещь, в винтик системы, работающей более или менее эффективно («успехи социализма») до тех пор, пока террор в экономике (политика от нее не изолирована) является жесточайшим, то есть по сути дела удовлетворяющим требованиям, предъявляемым к любой настоящей автоматизированной системе.

Многие земные исследователи называют сталинистское общество феодальным социализмом. Действительно, на поверхности террористическая экономика выглядит как некий отголосок далекого прошлого. Но только на поверхности. Методы могут прийти только из прошлого. Больше им неоткуда взяться. Но дело не в методах, а в том, что с их помощью обслуживается притянутая из будущего, уродливая общественная конструкция. Ее характеризует коммунизм с его единой, «монополистической» и централизованной системой хозяйства (где же тут феодализм?). Но коммунизм – преждевременный, а потому суррогатный. В котором объектом управления является не вещь (автомат), а за неимением автомата человек в качестве вещи.

При коммунизме общество распоряжается вещами; при сталинском «коммунизме» правящая группировка (она не только действует от имени общества, а по существу становится обществом) распоряжается людьми, которые превращаются в вещи.

Сталинизм есть попытка насаждения будущего в совершенно неподходящих еще для этого вещных условиях, попытка подвести предельно объединенные производительные силы под требуемый такого рода объединением, но еще не обусловленный самим развитием производительных сил централизованный (автоматизированный) способ управления. При этом место автоматизации занимает террор, а место автомата, его рабочего органа – человек, не выведенный еще ходом исторического развития за пределы производства.

Сталинский социализм представляет собой тотальный обман. Лишь незначительная часть общества не утрачивает способности ориентироваться и чувствует произошедшие и происходящие классовые сдвиги. «Понимающих» – две полярные категории.

Одни анализируют,  пытаются сохранить научную марксистскую традицию, борются с контрреволюцией, несмотря ни на какие репрессии, отстаивают правду, часто ценой своей жизни (Троцкий, Рютин, Раскольников, Иоффе...). Другие – руководящая верхушка – четко сознают, что проституируют марксизм, что осуществляют власть и ею кровожадно злоупотребляют в своих шкурнических интересах. В коммунизм они верят, только находясь на трибуне.

«Непонимающих», а это подавляющая часть общества, – тоже две категории.

Одних одолевают социальный скептицизм и разочарование. Чувствуя разрыв между словами и реальностью и не имея возможности самостоятельно выработать представления об обществе, в котором они живут, люди замыкаются, превращаются в типичных мещан, бегут от жизни в мир хмельных или телевизионных видений.

Другие не замечают подлога контрреволюционеров и считают черное красным, Сталина «Лениным сегодня», умерщвление социализма его «строительством». Психология маленького человека («наверху лучше нас знают») превращается, по выражению Рютина, в политический идиотизм.

Правящая бюрократия всегда считала задачей первостепенной важности поддержку социалистических иллюзий. Я уже достаточно писал о присвоении контрреволюцией авторитета Октября и размахивании красными знаменами. Но это – лишь одна сторона дела. С другой стороны, и это касается завороженных «поступательным движением социализма», определенная, весьма значительная часть народа, воспитанная на подачках, уравниловке, безынициативности, отупленная «научным коммунизмом», иначе вообще не способна понимать социализм. Принимать за социализм его мелкобуржуазное выражение и вырождение заставляют социальное положение и ограниченный кругозор таких людей. Они сродни тому слою рабочего класса 20-х годов, который в левом повороте инстинктивно предвкушал для себя определенные выгоды и о котором я писал в начале данной части отчета.

Утвердив суррогатно-коммунистический строй, бюрократия обезопасила свое существование. В стране отсутствовали силы, способные не только свергнуть, но и потеснить ее. Мало того, режим еще и подпитывался. Его поддерживали именно те массы (и довольно широкие) деформированного на псевдокоммунистический лад общества, которые считали его (общество), во-первых, социалистическим (по Марксу и Ленину), во-вторых, своим. Первое, конечно же, являлось иллюзией, второе – нет. Бюрократия, как я уже показал, находила опору в тех, кто получал не по труду, кто был удовлетворен регулярно выделяемой пайкой, кто, наконец, просто ушел в себя и плыл по течению. Такая поддержка позволяла правящему слою смотреть в будущее с оптимизмом.

«Коммунизм» обязывал бюрократию наряду с террором и лицемерным восхвалением революции и социализма осуществлять последний, разумеется, в суррогатных формах, на практике. К требованиям «коммунизма» присоединялись авторитет революции и запросы тех слоев, которые в той или иной мере не являлись бюрократическими сателлитами. Социалистическое под бюрократической диктатурой, таким образом, представляло собой противоречивое единство вымученных элементов и того, что по сути своей является социальным завоеванием.

Ручеек дозированного и не высокого качества социализма струился не столько благодаря, сколько вопреки природе эк­сплуатирующей элиты. Но без этого, как бы бюрократии не хотелось, нельзя было обойтись. Бесплатные образование, медицина, клубы, дома культуры, библиотеки, жилье, профсоюзные путевки входили в комплекс мер ее самосохранения.

Кажется парадоксальным, что в условиях суррогатного коммунизма, под жесточайшим террористическим прессом смог сформироваться довольно солидный запас социальных завоеваний. Что ж, если паразитируешь на авторитете революции, надо за это платить, точнее, откупаться.

В будущем этот запас завоеваний, как бы он ни таял на этапе буржуазного термидора, несомненно, облегчит прилив новой революционной волны.

Таков в основных чертах режим суррогатного коммунизма.

Ранее мною было уделено внимание проблеме его старта. Теперь – кратко о финише.

Конец левой мелкобуржуазной диктатуры предопределен уже тогда (хотя, возможно, режиму суждено просуществовать еще несколько десятилетий), когда она начинает утрачивать такой свой атрибут, как жесточайший террор.

В СССР это произошло после смерти Сталина. Разумеется, кончина диктатора была только поводом либерализации режима. Толчок исходил прежде всего извне. В стране ему сопутствовали факторы экономического роста. Как это часто бывает, влияние мира (других стран) через войну (в 1939-45 гг. на Земле бушевала вторая мировая война) трансформировалось во внутренние реформы. Их возглавил тогдашний лидер страны Хрущев. Сталинский террор в его самых зверских формах был упразднен. Но заменить кнут на пряник Хрущеву не удалось. Несмотря на то, что им предпринимались лишь самые робкие попытки, он был отстранен от власти. Правый зигзаг не состоялся. Да он еще и не назрел тогда в полной мере.

Новым руководителем страны стал Брежнев. При нем кнут больше свистел, чем бил. Но и пряник только показывали. Экономика вступила в период стагнации, затем – спада. Под левой оболочкой шла «правая работа»: коррумпировались партийные и государственные чиновники, во всех порах общества формировались криминальные структуры, несуны по численности превзошли профсоюзы. На этой основе исподволь происходила перемена общественных настроений. Накапливалось утомление от следования левым курсом. Увеличивался социальный вес недовольных.

Теперь время работало на будущего реформатора из состава правящей элиты (низы, как и прежде, не были способны на самостоятельное выступление).

Развязка пришла в середине 80-х, когда группа Горбачева (опять поворот возглавил лидер страны) уже не могла не переложить руль вправо. Мелкобуржуазных эмпириков последнего поколения понесло. Недостаточно буржуазного Горбачева сменил Ельцин. Дорога забирала правее и правее, к открыто буржуазному режиму. Повернуть назад не было никакой, даже теоретической, возможности.

Настало время передавать эстафету термидора последнему участнику, нет, не забега, – отката. Отката революции, растянувшегося на семь десятилетий.

А что же бюрократия? За нее не приходится беспокоиться. Еще в 1936 г. Троцкий писал, что если бы к власти в СССР пришла буржуазия, «она нашла бы немало готовых слуг среди нынешних бюрократов, администраторов, техников, директоров, партийных секретарей, вообще привилегированных верхов». Троцкий несколько недооценил мелкобуржуазную – беспринципную – бюрократию. Мы увидим и сейчас уже видим ее, за небольшим исключением, не среди слуг, а в качестве хозяев.

Один весьма высокопоставленный бюрократ проговорился. Все дело, оказывается, состоит в том, чтобы красный пиджак сменить на «демократический».

Конечно, не забыв при этом переложить деньги.

НА СЛЕДУЮЩУЮ СТРАНИЦУ