7 [ПОЛЗУЧАЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ]

Самотермидор (в форме нэпа) был выходом на «социалистическую норму» и попыткой воплощения в жизнь взвешенного, усредненного, идеального социализма. Однако, жизнь, я уже отмечал это, требует, напротив, отклонений от нормы, приливов и отливов, побед и поражений, требует волнообразного движения вперед.

С одной стороны, самотермидор был ориентирован в направлении движения, он был уступкой, данью закономерности. С другой стороны, величина его вектора ни в коей мере не могла удовлетворить закономерность отката. В самотермидоре революционеры, несколько продвинув общественную систему по ходу движения (уже на нисходящей линии), объективно тем не менее стремились законсервировать волну и этим, если угодно, обуздать и даже, может быть, обмануть историю. Но волны, состоящие из подвижного материала, не застывают. История никогда не удовлетворяется полумерами. Она всегда требует полной уплаты по своим счетам. За революционным подъемом всегда наступает очередь реакции.

Теоретический разум и исторический опыт подсказывали, что путь к новому строю представляет собой цепь побед и поражений, революционных войн и периодов относительного затишья, опытов созидания нового и торжества реакции. Но сердцу хотелось другого. А вдруг закон волны допускает ис­ключения?  Может быть,  участь рабочей революции не предопределена так фатально, как революции буржуазной? Нет. И дело, конечно, не в фатализме. Таков характер реализации процесса человеческой истории. Но революционеры искали брешь в законе волны. Я думаю, первые успехи нэпа обнадеживали Ленина. А как хотелось Троцкому, до самого конца жизни, чтобы термидор был не более как «тенденцией» или «возможностью»!

Мне кажется, я понимаю их. Только на Земле – в нашем историческом прошлом – можно осознать, как тесно переплетены казалось бы несовместимые друг с другом холодный теоретический расчет и надежды людей – участников величайшего исторического сдвига. Ведь, бывало, Ненли с Бростайном, а позже Лео, тоже допускали подобные, как их называют в учебниках, ошибки. Да, это были ошибки теоретиков. Но они являлись в то же время поисками и надеждами творцов нового строя. Только спустя многие десятилетия, на новом этапе глобального перелома, когда коллективистский строй был уже совсем близок, оказалось возможным полностью преодолеть этот «революционный иррационализм».

Революция 1917 года в отсталой и находившейся в перекрестье мировых противоречий России была радикальнейшей рабочей революцией.

Из этого следует, во-первых, что, в соответствии с открытым Бростайном законом пропорциональности, размах и величина реакции должны были находиться в соответствии с размахом и глубиной революции. Так и случилось. Реакция, помноженная на отсталость, брала и берет реванш в самых грабительских, бесчеловечных и лицемерных формах.

Во-вторых, в отчаянной классовой борьбе (гражданская война, «военный коммунизм», террор, голод, падение экономики и т.д.) антагонисты оказались практически полностью уничтоженными. Десятки тысяч человек, представлявших цвет рабочего класса, погибли на фронтах. В обстановке хозяйственной разрухи сотни тысяч рабочих были в той или иной степени деклассированы. Российская буржуазия, мягкотелая, неопытная и зависимая от Запада, практически перестала существовать как класс. Капиталисты паразитических стран после изнурительной мировой войны, бесславно провалившейся интервенции и из-за проблем в своих собственных странах не представляли на какое-то время термидорианской угрозы для России. Все это означало, с одной стороны, что место крупной буржуазии в термидоре оказалось вакантным. Но как говорят в России, свято место пусто не бывает. Объективно необходимую откатную работу должна была начать мелкая буржуазия. И она (мелкая буржуазия) в крестьянской стране могла это сделать. С другой стороны, истощением рабочего класса (Ленин говорил о тончайшем слое, на котором держится революция) термидор был облегчен.

В-третьих, поскольку откат начинался усилиями «класса-заместителя» (я опираюсь на законы социального замещения, открытые Рини), термидор (в широком смысле, как полное завершение революционного цикла) обещал быть ступенчатым. Начальный – мелкобуржуазный – его этап должен был характеризоваться типичными для мелкобуржуазных движущих сил контрреволюции и ее мелкобуржуазного руководства идеологическими, политическими и экономическими формами. Эти формы, проявившиеся в России в 1923-29 гг., в принципе нам известны. Их дали, правда, на более коротких временных отрезках, эфемерные псевдоколлективистские режимы виши-гаджуловского типа. То, что под мелкобуржуазной оболочкой имело место после 1929 года, не знает аналога в ветианской истории. Но об этом я буду говорить позже.

Вообще, ступенчатый термидор не является чем-то уникальным в истории. Я не буду ссылаться на ветианские примеры – они хорошо известны. На Земле столь же радикальная, как и рабочая Октябрьская, Великая французская буржуазная революция термидоризовалась (в широком смысле) по крайней мере в два приема: сначала путем буржуазного переворота 27 июля 1794 года (9 термидора), затем (через ряд политических передвижек; они имеют место и в России) посредством реставрации отдающего феодализмом режима Бурбонов (1814; 1815 гг.).

Разумеется, реставрация королевского режима во Франции начала ХIХ века не означала полного возврата на предреволюционные классовые и экономические рубежи. Российский термидор (в широком смысле) также не является полным откатом.

Лидеры российской революции предполагали такой порядок отката революции. На Х съезде партии Ленин говорил, что восстание в Кронштадте в случае победы неизбежно станет «подножкой, ступенькой, мостиком», по которому явятся белогвардейцы (буржуазные и помещичьи контрреволюционеры).

Троцкий предостерегал (здесь я перехожу к четвертому следствию радикализма рабочей революции в России): «Кронштадтская форма «Термидора» – военное восстание. Но при известных условиях можно было мирно сползти к Термидору. Если кронштадтцы, партийные и беспартийные, под лозунгом Советов и во имя Советов спускались к буржуазному режиму, то можно сползти на термидорианские позиции даже со знаменем коммунизма в руках. В этом и состоит дьявольская хитрость истории.».

Правда, это уже было более констатацией, чем предостережением. В 1927 году возможность термидорианского сползания становилась реальностью. Контрреволюция наступала в ползучей форме, под красными знаменами и под треск коммунистической фразеологии. Ползти ее заставлял авторитет революции. Позволял ползти – мелкобуржуазный состав термидорианцев.

Новая экономическая политика перекрыла всего лишь военный канал контрреволюции. Большего никакая политика сделать не могла. «Хитрость» истории состояла не столько в использовании контрреволюцией красных знамен, сколько в том, что ими размахивали не беспартийные кронштадтцы или простые матросы, а люди, числившиеся как известные революционеры, заслуженные коммунисты, руководящие партийные работники.

Радек, видный партийный работник и теоретик, писал в том же 1927 году: «Термидорианская опасность в СССР – это опасность победы капитализма не путем низвержения власти рабочих и крестьян вооруженной интервенцией мировой буржуазии, и не путем восстания капиталистических элементов, а через медленное сползание Соввласти с рельс пролетарской политики на путь мелкобуржуазной. Называя эту опасность перерождения термидорианской, никто не предполагает, что должны повториться те же самые события, которые разыгрались во время французской революции. Сравнение это подчеркивает, что, как во французской революции, силы, остановившие ее развитие, вышли из партии якобинской, стоявшей во главе революции, точно так же в партии большевистской, возглавившей октябрьский переворот, могут найтись силы, пытающиеся повернуть колесо истории назад к капитализму.».

Как и Троцкий, Радек более констатировал, чем предполагал. Сейчас, однако, легко делать подобные замечания. Тогда революционеры не считали свое дело проигранным.

«Силы, пытающиеся повернуть колесо истории», нашлись в партии, сделавшей революцию. Как они там оказались? Какие обстоятельства (о «механике» откатного процесса я уже говорил) выдвинули их на политическую авансцену?

Что касается первого вопроса, речь должна идти прежде всего о глубине и размахе революционных преобразований. Октябрьская революция явилась революцией подлинно национальной, народной. Она, будучи рабочей, коллективистской революцией и струей глобального перелома, в то же время вовлекла в себя колоссальные массы жаждущих мира, земли, свободы, вообще лучшей жизни полупролетарских и непролетарских элементов. Попутчики принесли в революцию свойственные им миропонимание и способы действий.

Уже спустя месяц после Октябрьского переворота Богданов отмечал: «Социалистической рабочей партией была раньше большевистская. Но революция под знаком военщины возложила на нее задачи, глубоко исказившие ее природу. Ей пришлось организовать псевдо-социалистические солдатские массы (крестьянство, оторвавшееся от производства и живущее на содержании государства в казарменных коммунах). Почему именно ей? Кажется, просто потому, что она была партией мира, идеала солдатских масс в данное время. Партия стала рабоче-солдатской. Но что это значит? Существует такой тектологический закон: если система состоит из частей высшей и низшей организованности, то ее отношение к среде определяется низшей организованностью.  Например,  прочность цепи определяется наиболее слабым звеном, скорость эскадры – наиболее тихоходным кораблем, и пр. Позиция партии, составленной из разнородных классовых отрядов, определяется ее отсталым крылом. Партия рабоче-солдатская есть объективно просто солдатская. И поразительно, до какой степени преобразовался большевизм в этом смысле. Он усвоил всю логику казармы, все ее методы, всю ее специфическую культуру и ее идеал.».

В общественных системах количественные характеристики частей не так прямо связаны с их ролью, как в системах механических. На восходящей линии революции ее непролетарская составляющая в целом контролировалась рабочим авангардом. Пока кривая развития шла вверх, давление попутчиков не было губительным.  Напротив, они выполняли, в присущих им формах, необходимую революционную работу. Когда же сила их революционной инерции иссякла и кривая резко пошла вниз, мелкобуржуазные попутчики всем своим социальным весом обрушились на революционный авангард, обрушились в обществе, государстве, партии.

Дело шло к захвату политической власти.

Власть в обществе непосредственно осуществляется не классом в целом, а от имени класса и объективно в его интересах определенным – наиболее подходящим для этого в сложившейся ситуации – слоем. Несомненно, что из всего набора слоев послереволюционной (и послевоенной!) мелкой буржуазии наиболее консолидированной, наиболее культурной и, что не менее важно, наиболее способной к демагогии группой являлась «революционная» бюрократия.  Только она могла в условиях отката российской революции оказаться у рычагов власти. Собственно, они уже были у нее в руках. В конце концов, другого претендента на термидорианское политическое руководство просто не существовало.

Бюрократическое термидорианское ядро возглавил Сталин. Это не случайно. Мы знаем из истории, что на такие должности и в такие исторические моменты призываются только посредственные, ограниченные и жестокие люди. Впрочем, не лучше ли в этой связи привести один диалог из «Воспоминаний» Бростайна? Разговор между Бростайном и Снялксом состоялся незадолго до перехода на нелегальное положение обоих революционеров.

– Скажите мне, – спросил Снялкс, – что такое Виши-Гаджул?

Снялкс сам неплохо знал Гаджула. Но он хотел от меня определения его личности и объяснения его успехов. Я задумался.

–  Гаджул, – сказал я, – это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии. Это определение впервые предстало предо мною во всем своем не только психологическом, но и социальном значении. По лицу Снялкса я сразу увидел, что помог собеседнику прощупать нечто значительное.

–  Знаете, – сказал он, – поражаешься тому, как за последний период всюду выпирают наверх какая-то середина, грубость, серость, самодовольная посредственность. И все это находит в Гаджуле своего вождя. Откуда это?

–  Это реакция после великого социального и психологического напряжения начального периода революции. Победоносная контрреволюция может иметь своих больших людей. Но первая ступень ее нуждается в посредственностях, которые не видят дальше своего носа. Их сила – в их политической слепоте...

Да, посредственность – визитная карточка мелкобуржуазного термидорианца. Мелкая буржуазия, обыватель, мещанин, хозяйчик по сути своей посредственны. Лидеры мелкобуржуазной «середины» не могут быть сколько-нибудь существенно дистанцированы от питающего их субстрата. Бростайн был глубоко прав.

Но он ошибался, надеясь позже увидеть более или менее значительную фигуру буржуазной контрреволюции. Ни в одной стране на Вете за всю историю глобального перелома так и не нашлось «больших людей» от контрреволюции. Другое дело, не было недостатка в отъявленных негодяях и террористах. Но разве это значительность? Я убежден, что не будет «больших людей» и на Земле. В этом пункте буржуазная и рабочая революции решительно расходятся.

Бюрократия выросла как на дрожжах и консолидировалась в   период   гражданской   войны   и   «военного коммунизма». За три военных года появился целый слой администраторов. Управление и руководство в их понимании сводились к командованию должными беспрекословно выполнять все их требования подчиненными. С приходом мира бюрократический слой раздулся еще более. Демобилизованные армейские командиры из седел пересаживались в мягкие кресла, а шашки и наганы меняли на портфели и вечные перья. Беда состояла в том, что большинство «руководящих товарищей» только называло себя коммунистами. Откат революции действовал на них, как проявитель на фотографическую пластинку.

Термидорианцы не могли не использовать и сложившийся в кризисной обстановке и успевший уже изжить себя партийный режим. Сталинская группировка из временной меры обороны, каковой являлось запрещение фракций (в условиях однопартийности) Х съездом, всеми правдами и неправдами стремилась сделать чуть ли не норму партийной демократии. О возобновлении деятельности советских партий лучше было не заикаться.

Я уже писал, что Троцкий назвал 1924 год годом великого переворота. Но внутренние термидорианцы выступили в поход годом раньше. Уже в 1923 году они обложили партию и приступили к ее уничтожению.

Надо отдать им должное. Объект атаки был выбран верно.

Партия все больше превращалась во вспомогательный аппарат формирующейся диктатуры.

В направленном в октябре 1923 года в Политбюро заявлении 46-ти видных партийных работников говорилось: «...мы наблюдаем все более прогрессирующее, уже почти ничем не прикрытое разделение партии на секретарскую иерархию и мирян, на профессиональных партийных функционеров, подбираемых сверху, и прочую партийную массу, не участвующую в общественной жизни,... свободная дискуссия внутри партии фактически исчезла, партийное общественное мнение заглохло,... секретарская иерархия партии все в большей степени подбирает состав конференций и съездов, которые все в большей степени становятся распорядительными совещаниями этой иерархии...». В заявлении предлагалось в качестве первого и неотложного шага «созвать совещание членов ЦК с наиболее видными и активными работниками, с тем чтобы список приглашенных включил в себя ряд товарищей, имеющих взгляды на положение, отличное от большинства ЦК».

Совещание, каким оно виделось оппозиционерам, не состоялось. Сталин не собирался упускать инициативы. Откатывалась революция. Термидор набирал силу.

Воспользовавшись смертью Ленина и опасаясь огромной популярности Троцкого, правящая группировка объявила «ленинский набор». В правящую партию хлынул поток тех, кто в самый тяжелый период революции ничем не проявил себя, держался в стороне, выжидал. Замысел удался. Немногочисленный уже революционный авангард оказался растворенным в разобщенной среде неопытных, пассивных, послушных начальству новичков. Бюрократия освобождалась от остатков контроля пролетарского авангарда.

В дальнейшем, начиная с 1924 года, Сталин организовал несколько чисток партии. Проверенные в борьбе, мыслящие коммунисты лишались партбилетов. Вместо них в партию вовлекались люди, готовые в обмен на материальные блага и возможность карьеры безоговорочно подчиняться и выполнять любые «руководящие указания».

Все чаще к «партийной работе» привлекались карательные органы.

В 1926 году вдова Ленина Крупская говорила в кругу левых оппозиционеров: «Будь Ильич жив, он наверное уже сидел бы в тюрьме».

Все как будто оставалось на своих местах: партия, ее руководители (разве что были вышвырнуты некоторые «враги народа»), знамена, лозунги, слова.

Только Ленин сидел бы в тюрьме.

Паразитируя на высочайшем авторитете революции, термидор вползал в свои права.

НА СЛЕДУЮЩУЮ СТРАНИЦУ